Трансценденция через абстракцию: погружение в цвет Марка Ротко

Двадцать пятого сентября каждый любитель современного искусства поднял хрустальный бокал чего-нибудь с пузырьками за гения Марка Ротко. По его знаменитым цветовым полосам можно смело преподавать теорию цвета — сложный оттенок оранжевого всегда будет встречен крепкими объятиями лазури, а бордо закружится в чувственном трио с кармином и кадмием. И всё же, несмотря на бурлящее безумие цвета, в бесконечных крапчатых холстах зиждется личная трагедия маэстро.

В 1903 году, в тишине города Двинск (тогда ещё принадлежавшего Российской Империи) родился не Марк Ротко, а Маркус Янкелевич Роткович. Детство прошло в усердном изучении древнееврейского языка, миграции в США и подработках разносчиком газет. К семнадцати годам Ротко совершенствует свой четвёртый язык — английский и, перепрыгивая через классы, заканчивает Старшую Школу имени Линкольна в Портленде. В свободное от учебы время Ротко культивировал в себе профсоюзного активиста и устраивал дискуссии о революционных событиях России двадцатого века. Поступает в Йель, хоть надолго там и не задержится — учится крайне прилежно, но спустя два года, в 1923, Марк университет благополучно бросает.

Вскоре после завершения академического пути, юный Марк перебирается в Нью-Йорк, снимает комнату на 102-й вест авеню и совершенно неожиданно открывает в себе жилку творца. Говорят, что всему виной стало спонтанное посещение класса живописи в школе искусств в Нью-Йорке. Жизнь Ротко разделилась на «до» и «после» голой натуры. В Лиге студентов-художников Нью-Йорка Ротко берет уроки у Джорджа Бриджмена, в Новой школе дизайна учится в Аршиля Горки.

В 1928, спустя лишь пять лет после того, как инженерное прошлое осталось позади, Марк Ротко в компании юных художников впервые выставляется в галерее «Оппортьюнити». Первые работы пришлись по вкусу критикам — хороший звоночек. Уже в 1929 маэстро примерит на себя роль преподавателя живописи и скульптуры в Центральной Академии Бруклинского еврейского центра, где проработает до 1952 года.

В 30е годы двадцатого века Марк Ротко вместе с Барнеттом Ньюманом, Джозефом Солманом, Луисом Шанкером и Джоном Грэмом организовывал экспериментальные «арт-резиденции» близ Глостера, где проводил утра в творческом процессе, а вечерами делился мыслями об искусстве. Подобные «вылазки» весьма точно могут считаться продуктивными, ведь по окончании слётов Ротко & Ко у маэстро образовывались целые коллекции полотен. Позже они выставлялись на персональных выставках Ротко в Портленде — первых выставках маэстро в новом для него статусе «профессионального художника».

Но Портленд Портлендом, а все сливки творческого комьюнити того времени стекались в Нью-Йорк. Первая персональная выставка в Большом Яблоке случилась в 1933 в Галерее Современного Искусства: пятнадцать картин маслом (в основном портретного жанра). Уже тогда критики отмечали, как чётко у маэстро оформляются черты своего стиля.

В конце 1935 Ротко присоединяется к ряду активных Нью Йоркских художников того времени, чтобы сформировать группу «Десятка Несогласных Уитни». Как и у всех супергероев, у них была миссия — «протестовать против отождествления американской живописи с буквальной». Не спасение мира, конечно, но все когда-то с чего-то начинали. Товарищи выражали свое недовольство не очень то по-взрослому. Например, делали групповые фото с недовольными лицами в ответ на неприятие их работ на выставки. Ну а пока художник корчил рожицы во имя искусства, его полотна постепенно начинают обретать целостность и ценность.

В 1936 году Ротко начал писать книгу (которая так и не будет закончена), где рассуждает о схожести «методологии» детского рисунка и работ его современников:

«Тот факт, что художественная работа начинается с рисунка — уже академический подход. Мы начинаем с цвета. Картина — это не манифестация эмоции или опыта на холсте, картина — это и есть эмоция или опыт. Широко принято в творческих кругах тождество: не важно, что пишет художник, покуда оно написано хорошо. Эта фраза вбирает в себя эссенцию академического рисунка. Якобы, нет такого понятия, как хорошая картина без смысла. Они убеждают всех, что тематика картины страшно важна, а это настояния трагедия для креативности».

Одной из наиболее значительных работ Ротко того периода является животрепещущий цикл из четырнадцати картин для капеллы экуменической церкви в Хьюстоне, Техасе. В последствии к ней будут обращаться, как к «капелле Ротко».

В 1958 году Марку Ротко поступает предложение, от которого художник не сможет отказаться. Необходимо было написать серию картин для небоскреба в самом сердце Манхэттена — совсем уже не Портленд! В небоскребе планировал разместить свою штаб-квартиру винно-водочный мастодонт «Сигрем» (“The Seagram Company”). Жемчужиной здания стал ресторан “Four Seasons”, где и предполагалось расположение серии Ротко. Для проекта не жалели средств ни на производственные материалы высшего класса, ни на работу лучших архитекторов того времени, ни на оплату гонорара Ротко. Чек в 35 тысяч долларов (на наши деньги почти 1,5 миллиона долларов) — действительно весьма впечатляюще. Работа закипела и, по началу, все шло, как по маслу. Казалось, будто вся творческая карьера маэстро шаг за шагом подводила его к этому проекту. Его работы не про пару минут небрежного изучения, они про длительный процесс знакомства и рассуждения, картина раскрывается слой за слоем медленно и ненавязчиво, а для этого нужно время. Обеденный зал с роскошными креслами и компанией коллекционного алкоголя представляли идеальное пространство для наблюдения.

Во время работы в голове художника бушевал шторм, шторм принципов и гордыни. Он много раз отмечал, что главная задумка цикла в том, чтобы у смотрящего было ощущение нахождения в наглухо запертой комнате с постепенно заканчивающимся кислородом. И единственное, что ему остаётся — это биться головой об стену. Со стороны Ротко подобное выражение — укус руки, что кормит тебя.

Спустя два года непрерывного труда, работы вышли ровно с таким настроением — тягучие дегтярные прямоугольники на фоне цвета адского пламени. И вот в один вечер Ротко вместе с женой пришли в “Four Seasons” на ужин, после которого он позвонил заказчику, расторгнул договор и вернул выплаченный ему нешуточный аванс.

«Любой, кто добровольно будет есть такую еду за такие цены, ни за что и никогда не взглянет на мои картины и с унцией интереса.»

Коллекция пятнадцать лет безуспешно искала пристанище; Ротко хотел, чтобы полотна обрели покой в пространствах, где их полюбят и воспримут во всей их натуралистической красоте. Так часть работ отправились в Национальную галерею в Вашингтоне, другая в Мемориальный музей современного искусства Кавамура в Японии, а девять полотен достались лондонскому музею Tate.

К концу жизни художника, его мультиформы наливаются все более тёмной краской. От оранжевых к красным и бордовым к чёрным — градация цветовой палитры маэстро служит пиктографической предсмертной запиской. 25 февраля 1970 года ассистент обнаружил Марка Ротко, наложившего на себя руки на своей кухне. А под ним разливались темно красным палитры его последних полотен.

После смерти Ротко сотрудники музея Tate позаботились о подаренных картинах ровно по указаниям художника — они были выставлены в комнате, где кроме бордовых мультиформ вы найдете лишь только тишину и покой. Покой, который Марк Ротко так никогда и не обрел. В простоте композиции можно сидеть часами, вслушиваясь в трагическую мелодию мазков акрила, которую наверняка было бы трудно услышать в ресторане в сердце Манхэттена. Собрание полотен художника — энигма семиотики цвета, а детали его творческого процесса навсегда останутся под грифом «секретно».